Исследовательская работа по рассказу А.И. Солженицына "Матренин двор в контексте русского религиозного искусства"

Критики 60-х годов  единодушно обвиняли А.И. Солженицына в том, что он «заглянул на жизнь с позиций отвлеченных представлений и сузил картину действительности» (А. Дымшиц); «нарочито сузил картину действительности» (З. Кедрина); не заметил «огромных революционных изменений, происшедших в советской деревне» (В. Тевекелян). Характер главной героини, считают критики, - «анахронизм, не имеющий ничего общего с активным, целеустремленным характером нашего современника» (Л. Крячко), а «рассказ показал бессмысленность, обреченность и даже аморальность праведнической морали» (Л. Жуховицкий) .

  Главной героиней столь поверхностного прочтения произведения была не только «партийная» позиция интерпретаторов, но и качественная новизна, художественная необычность самого рассказа в сравнении с типичными образцами тогдашней советской прозы. К «Матрениному двору» по инерции подходили с теми мерками, что и к стопроцентным соцреалистическим текстам, и потому всякое несоответствие обветшавшим догмам вполне искренне воспринималось как серьезный идейный и художественный изъян.

  К сожалению, и сегодняшние оценки рассказа «Матренин двор» ( как, впрочем, и в: критике советской колхозной системы, обнищанию послевоенной деревни, бытовым трудностям главной героини и т. п.  Но если прежде за «срывание всех и всяческих масок» с советского строя автора клеймили, то теперь, как правило, превозносят.

  На мой взгляд, настала пора более глубоких оценок творчества Солженицына, пересмотра многих явно устаревших штампов.

  Во- первых, пора признать, что главной темой творчества этого писателя является вовсе не критика коммунизма и не проклятья ГУЛАГу, а борьба добра со злом – вечная тема мирового искусства. Думаю, большая ошибка относить Солженицына к числу людей, убежденных в том, что причины, препятствующие устроению земного рая, - вне человека, в несовершенстве общественного строя, и что эти причины могут быть устранены лишь с помощью социальных реформ. Должно, наконец, обратить на себя внимание важнейшие высказывания писателя, сделанное им в книге «Архипелаг ГУЛАГ» и дающее исчерпывающий ответ на этот вопрос: « Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит между государствами, не между классами, не между партиями, она проходит через каждое человеческое сердце… Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце – неискорененный уголок зла. С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить. С тех пор я понял ложь всех революций истории, они уничтожают только современных им носителей зла (а не разбирая впопыхах – и носителей добра), само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство» .

  Во- вторых, нельзя и дальше игнорировать тот факт, что творчество Солженицына выросло не только на традициях русской литературы 20 века. Как правило, его произведения рассматриваются на фоне крайне ограниченного круга социально-  политических и литературных явлений 19 -20 веков.

Все это приводит к многократному варьированию одних и тех же параллелей, к бесконечному повторению однотипных суждений. Постичь же загадки творчества автора «Матрениного двора» без обращения к более широкому культурному контексту, без выхода из «ближайшей эпохи», на мой взгляд, не представляется возможным.

  В этой связи особенно актуальной кажется мне задача соотнесения произведений Солженицына с искусством Средневековья, с эпохой, о которой в «Августе Четырнадцатого» устами профессора Андозерской писатель сказал» «Такой интенсивной духовной жизни, с перевесом над материальным существованием, человечество не знало ни до, ни после». Видный философ русского зарубежья Георгий Федотов в статье «О Святом Духе в природе и культуре» (1932) высказал важную мысль: «Вся наша культура и жизнь выросла из церковных, средневековых основ и, в лице  оставшихся верными Церкви, продолжают питаться из его источников». Применительно к творчеству Солженицына столь парадоксальное суждение не кажется излишне категоричным или прямолинейным.  Напротив, оно лишь подтверждает очевидное:  его произведения «подготовлены» не только предшествующей эпохой, но и эпохами более отдаленными, проза Солженицына выросла и на художественно- стилевом, духовно- нравственном, граждански- публицистическом фундаменте древнерусского христианского искусства.

  Близость прозы современного автора и древнерусского искусства обусловливается сходными принципами художественного построения картины мира. О том, как представляли себе устройство мира художники Древней Руси нагляднее всего можно судить по образцам старорусской иконописи. Композиционно это выглядело следующим образом: в верхней части иконы изображались пребывающие на небе Господь Вседержатель, Святой Дух в виде белого голубя, Иисус Христос, Богородица; в центральной части обычно располагались покровители русских крестьян- пророк Илья, Георгий Победоносец, святые угодники Николай, Флор и Лавр, Власий, Медост… Все они олицетворяли земледельческую Русь, устремленную к небу.  Нижняя часть иконы представляла собой черный провал, бездну, из которой выползал змей – главный враг христианства. Художественное пространство прозы Солженицына представляет собой  соединение трех миров- идеального (Божественного), реального (земного) и адского (дьявольского).

  Такому строению мира соответствует и устройство души русского человека. Она тоже трехсоставна и представляет собой сочетание нескольких начал: святого, человеческого и звериного. В разные периоды одно из этих начал подавляется, другое начинает доминировать, и этим объясняются высокие взлеты и глубокие падения русского народа.

  Время, о котором пишет Солженицын в рассказе «Матренин двор», по его мнению,- один из самых страшных провалов в русской истории, время торжества антихриста. Вначале попробую дать анализ изображенного в рассказе дьявольского антимира, стремящегося уничтожить, поглотить мир христианской Руси. Что же представляет автор под миром антихриста? То царство тьмы, против которого он восстал, есть феномен не столько политический и социальный, столько метафизический и религиозный. Для Солженицына дьявольский антимир – это царство эгоизма и примитивного рационализма, торжество корысти и отрицание абсолютных ценностей; в нем господствует культ земного благополучия, а человек провозглашается мерой всех ценностей. Такую оценку писатель дает не только русскому коммунизму. Но и тому типу цивилизации, который сложился в Западной Европе, в США.

  Подобные мысли Солженицын высказывал неоднократно. Например, выступая в Международной Академии Философии (1933): «От этого всего судорожного темпа технократического Прогресса… душа человека не растет, а только мельчает, духовная жизнь снижается…  Всё борьба за материальные вещи, а чувство глухо подсказывает нам, что потеряно нечто чистое, высокое».

  С дьявольским антимиром читатель сталкивается в самом начале повествования.

  В «облоно»  Игнатич – рассказчик, вернувшийся в центральную Россию из азиатской глуши после десяти лет лагерей, и ссылки, просит, чтобы его «навсегда»  определили куда- нибудь «подальше от железной дороги», то есть подальше от той «цивилизации», о которой  говорилось выше. Его душа стремится к чему-то иному. В «нутряную» Россию, в «серединную» деревенскую Русь Игнатыча ведет потребность в «идеальном», может быть, даже не вполне осознаваемая им  самим ностальгия по утраченному раю, интуитивное влечение к вечному истоку, не огрязненному ни техническим «прогрессом», ни бесчеловечной идеологией. В «нутряной» России Игнатич ищет самого себя, здесь он пытается обрести внутреннюю устойчивость, духовно- нравственную опору..

  Проходящая через весь рассказ антитеза «божественное» - «дьявольское» запечатлена в названии двух поселков, в которые попадает Игнатич. Первый – Высокое Поле, «от одного названия которого веселела душа», - устремлен в небо, к Богу. Название не лгало. На взгорке между ложков, а потом других взгорков, с прудом и плотинкой, Высокое Поле было тем самым местом, где было не обидно жить и умереть.»

  В этом мире нет примет современной цивилизации, даже радио – рупора идеологии. В этом месте человек остается наедине с вечным миром. Высокое Поле  олицетворяет собой иную действительность, высокое духовное начало, которое манит к себе, но которого рассказчик еще не достиг. Ему, как любому человеку, присуще и «земное» начало. Герой «Матрениного двора» еще не готов к пребыванию в сфере идеальной духовности. В Высоком Поле удержался он ненадолго. «Увы, там не пекли хлеба. Там не торговали ничем съестным», - словно бы оправдывается Игнатич. Сугубо «земные» заботы заставляют его буквально «взмолиться» в «кадрах» Владимирского «облоно» о направлении в другое место.

  Герой оказывается в поселке Торфопродукт.  Название говорит само за себя: такое «имя» вряд ли может принадлежать тому, что несет на себе печать высокой одухотворенности. Принадлежность Торфопродукта к дьявольскому не вызывает сомнения. Во- первых, торф добывается из чрева земли, как бы из мрачного подземелья обиталища духов тьмы. Во –вторых, торф образовывается на месте болот, населенных, по славянским мифологическим  представлениям и по народным поверьям , чертами и другой нечистью. В – третьих, расположен Торфопродукт в низине, а древние иконописцы, как было отмечено, в нижней части иконы изображали именно царство антихриста.

  Вот несколько коротких фрагментов из авторского описания поселка, обозначающие «дьявольскую» принадлежность этого поистине жуткого места: «Меж торфяными низинами беспорядочно разбросался поселок-  однообразные, худо оштукатуренные бараки. Над поселком дымила фабричная труба… Паровозики, тоже густо- дымящие, пронзительно свистя, таскали … поезда с бурым торфом… Рычали кругом экскаваторы на болотах…

  В этой «преисподней» отсутствует гармония.  Даже цветовая гамма соответствующая – преобладают серые, мрачные тона. Звуки напоминают адские визги и вопли.  Недаром Игнатич с горьким сожалением вспоминал далекий казахский аул, где отбывал ссылку, вспомнил потому, что даже в той азиатской глуши хотя бы «ночами звездный свод распахивался над головой» -то есть, там он все- таки соприкасался с вечным.

  Писатель во многих произведениях рисует картины звездного неба. Это не случайно: его любимые персонажи  ощущают себя не только во «времени», но и в «вечности». Дневное небо «загораживает», «высвечивает» от человека Вселенную, ночное же,  напротив, «затемняет» землю и открывает дали космоса , не имеющие ничего общего с человеческой историей, с житейской повседневностью, с сиюминутными страстями и проблемами. Герои произведений Солженицына, оставшись наедине со звездным небом, ощущают свою сопричастность вечности, родство с беспредельным мирозданием, от них отступает мелкое, временное, суетное.

  Воспоминание о звездном мире помогает герою «Матрениного двора» вырваться из Торфопродукта: рано утром, «чуть свет», Игнатич узнает от женщины, торгующей на крохотном поселковом базарце  молоком, что совсем рядом, «за бугром», испокон веков стоит деревня с поэтическим названием- «Тальново». А дальше целый край идет деревень: Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово…  Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий, - говорит рассказчик.- Они обещали мне кондовую Россию».

  Давайте сравним эти названия с Торфопродуктом и, как говорится, «почувствуем разниц». В данном случае мы имеем дело с явлением, вызывающим впечатление не «головное», а «сердечное». Поэтические названия русских деревень являются своеобразным «иероглифом», обозначающим присутствие  светлых духов.

  Но от той «кондовой России», которую обещали названия деревень, от той крестьянской страны, некогда стремившейся к храму, осталось не так уж много. Один из чудов, сохранившихся «осколочков»- упомянутая выше тальновская женщина, торгующая молоком.

  Итак, Игнатич на время поселяется в деревне Тальново -  не в Высоком Поле и не в Торфопродукте, а где-то между ними. То есть окончательный выбор ему еще предстоит сделать.

  Ключевой образ рассказа, имеющий не только конкретное социально- историческое (об этом написано уже достаточно много), но и символическое значение,- «матренин двор», ставший воплощением в конкретно- исторических реалиях предметно- материального мира сокровенной сути бытия.  Двор Матрены Васильевны Григорьевой разрастается до масштабов вселенской, так как события, происходящие в нем и вокруг него, имеют не частный, а общенациональный и даже общечеловеческий характер. Внешне ограниченное пространство этого двора аккумулирует в себе не только судьбу патриархально- христианской Росси, но и судьбу всего современного человечества, выдерживающего натиск  рационально- технической цивилизации.

  Дом Матрены Васильевны – не убогое крестьянское жилище, а основа национального мироздания, патриархальная вселенная, космос.

  Дом (двор) Матрены Васильевны является главным оплотом (точнее- островом) христианской России в рассказе Солженицына.

  Несмотря на жизнь, полную страданий и несправедливостей, не смотря на бесчисленные удары судьбы, она осталась человеком с душой и сердцем, бескорыстным и отзывчивым, не озлобилась и не отчаялась. В ее доме не властвуют звериные законы «антимира», здесь живут по морали, завещанной Христом.

  Героиня Солженицына схожа со многими русскими святыми, прежде всего -  с Сергием Радонежским. Автор «Жития Сергия Радонежского» Епифаний Премудрый перечислял такие основные добродетели преподобного: « … труды телесные, память о смерти, терпение, спокойствие, кроткость  молчаливость, смирение, негневливость, простота без ухищрений. Он никогда не впадал в ярость, не препирался, не обижался…»

   Любое из названных качеств преподобного Сергия применимо и к героине Солженицына. Умиротворенность, душевный покой, любовное отношение к жизни и в то же время спокойное восприятие физических страданий и смерти – все эти качества не только христианские, но и национальные. Именно такой «сплав» религиозности и русскости видел в облике и деяниях Сергия Радонежского Б.К. Зайцев: «Сергий- -глубочайше русский, глубочайше православный…  Сергий – это пример, любимейший самим народом,- ясности, света прозрачного и ровного».

   Солженицын не описывает внешность Матрены, не дает ее телесного или, как говорили в старину, плотского облика. «Простодушный взгляд блекло- голубых глаз», «обезоруживающая лучезарная улыбка» - вот практически и вся портретная характеристика. Да и лучезарная улыбка эта почти неуловима; с большим трудом Игнатичу удалось запечатлеть ее на фотопленке лишь один раз.

  Всякий, кто желает разгадать тайну этой улыбки, загадку необъяснимой «бестелесности» Матрены Васильевны, должен вспомнить, что такая же улыбка была и у Сергия Радонежского, о котором писали: «… когда хотелось ему улыбнуться, он и это делал с великим целомудрием и воздержаньем». Думаю, что Солженицын хотел, чтобы мы обратили внимание на то, что предназначение человека не в удовлетворении запросов тела, а в укреплении духа. Матрена хотя и не имеет почти ничего, но и не жаждет иметь; она пребывает в единении с миром и потому «распахивает» свою душу навстречу любому «сигналу» вселенской гармонии. Проявляется это в различных ситуациях, но я хочу остановиться на одном фрагменте повествования- слушания Матреной музыки. Именно в этом эпизоде обнажается  суть  души главной героини. «Открытие» это удивляет и рассказчика, не подозревавшего в простой русской крестьянке способности отзываться на высокое классическое искусство. В народных песнях, исполняемых Шаляпиным, Матрена Васильевна интуитивно уловила некоторую искусственность, игру:
« - Чудно поют, не по –нашему… Ладу не нашего и голосом балует».

  Камерные же романсы Глинки производят на нее необыкновенное воздействие: не склонная к чувствительности и тем более сентиментальности, героиня рассказа выходит из- за перегородки «растепленная, с пеленой слезы в неярких своих глазах: - А вот это – по- нашему…- прошептала она». Что же именно заставило ее душу раскрыться навстречу прежде неведомой музыке? Что услышала она в этих явно не «народных» мелодиях? К чему потянулась ее душа? Если сказать коротко -  к идеальному, к мировой гармонии, воплощенной в музыкальной мелодии Глинки. Восприятие героиней Солженицына в чем –то сродни молитве: подобно тому  как и в молитве совершается таинство соприкосновения с Богом, так и в музыке открывается Матрене Васильевне «небесное», «бесконечное».

  Как и у многих других праведников, мирская жизнь у Матрены складывалась трудно. На первой мировой войне пропал без вести жених – Фаддей, вернувшийся из плена  через три года, когда она вышла уже замуж за его брата Ефима. Умерли все шестеро детей, не вернулся со второй мировой войны муж. Тяжелая неоплачиваемая работа в колхозе, голод, одиночество, болезни, беспросветная бедность… И все же неустроенность быта хозяйки двора, ее бедность и «запущь» исключительно на советский строй, на разрушительные последствия коллективизации, как это сейчас делают многие интерпретаторы, произведения Солженицына, неправомерно. Вряд ли иначе жила бы Матрена (да и не только она!) и при другой власти.  Постепенно Игнатич узнает, что и семейной жизни не нашла счастья Матрена счастья. «Меня сам ни разику не бил…»,-  только и вспоминала она, что было хорошего у нее с мужем, но тут же поправила себя: «То есть был- таки раз – я с золовкой поссорилась, он мне об лоб ложку разбил. Вскочила я от стола: «Захлебнуться бы вам, подавиться, трутни!». И в лес ушла. Больше не трогал».

  На этот эпизод следует обратить особое внимание, настолько он важен для понимания характера Матрены. При всей своей мягкости и терпеливости, героиня Солженицына обладает внутренней твердостью, готовностью совершить решительный поступок и чувство собственного достоинства.

  После смерти Матрены ее золовка рассказала Игнатичу:

« - Ефим ее не любил. Говорил, люблю одеваться культурно, а она кое- как, все по- деревенски».

  Невнимательность Матрены к своей одежде, видимо, объясняется не только ее бедностью или неряшливостью, но и чем- то другим. Вспомним еще раз преподобного Сергия» «…настолько бедную одежду он носил, что она была  беднее и хуже, чем у любого из его иноков». В упомянутом нежелании православных святых облачаться хорошие одежды древнерусские летописцы видели важный смысл. Своим убогим внешним видом Сергий и другие иноки выражали презрение к внешней красоте, к тленному имуществу, в погоне за которым многие утрачивают изначально заложенное в человеке «подобие Божие». Солженицын и отмечает невнимание героини к своему внешнему виду: «Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев». 

  Матрену мало кто ценит из односельчан. После того, как умерли один за другим шестеро детей Матрены, вся деревня решила, что в ней – порча. И «порча» эта проявляется во всем, и в том, что она не гналась за обзаводом, и в том, что была «не бережная», и, глупая, помогала чужим людям бесплатно, и даже о сердечности и простоте Матрены в деревне говорили «с презрительным сожалением». Здесь, в царстве «антимира», корысть, грубый материализм сознательно возводятся в принцип, утверждаются как то, что должно господствовать. Всякое отступление от этого правила воспринимается как аномалия, как порча. На самом деле «порча» завелась не в Матрене, а в ее односельчанах. То, что происходит в Тальново – есть результат массового духовного заболевания, переживаемого Россией в 20 веке.

  Антимир, появившийся из черного провала и постепенно захвативший почти весь мир земледельческой России, кружил со всех сторон дом Матрены Васильевны. Не случайно называю этом мир «анти- миром». Ведь в нем всё -  подмена, обман, противоположность Божьему миру: вместо многоцветья – серые и черные краски, вместо музыки – какофония, вместо праведницы Матрены – «подставная Матрена, которую взял когда –то Фаддей по одному лишь имячку», вместо шестерых умерших в младенчестве детей «настоящей» Матрены – те же шестеро, рожденные «подставной» Матреной (нельзя не обратить внимание, что смерть главной героини рассказа таилась в одной из дочерей «подставной» Матрены – Кире).

  Внутреннюю демоническую суть старика Фаддея «выдает» избыток черного цвета в его облике. «Высокий черный старик… сидел на стуле… Все лицо его облегали густые черные волосы… с черной окладистой бородой сливались усы густые, черные… и непрерывные бакены черные… поднимались к черным космам… и еще широкие черные брови мостами были брошены друг другу навстречу».

  «Подмененным» он вернулся из плена после трехлетнего отсутствия. Случайно это или нет, но произошло это в 1917 году, именно тогда, «к Миколе зимнему», то есть 19 (60 декабря, через месяц с небольшим после потрясших Россию октябрьских событий, на пороге матрениного дома появляется  «черный человек» и произносит страшные слова, оказавшиеся пророческими : «Если б то не брат мой родной -  я бы вас порубал обоих!»

  Напомню, что рассказчик дважды возвращается к этому эпизоду (что подчеркивает его особую символичность), причем в обоих случаях  использует схожие словесные конструкции для создания аллегорического образа черного пришельца с занесенным для удара топором: «Я живо представил, как он стоит там, черный, в темных дверях и топором замахнулся»; «И вдруг в притемке у входных дверей, на пороге, я вообразил себе черного молодого Фаддея с занесенным топором».

   Авторскую аллегорию, видимо, следует расшифровать и в том числе, что прежде в гармонический мир патриархальной русской деревни, в светлое пространство Матрениного двора черная угроза приходит извне. Помимо Фаддея, к числу «пришельцев» из дьявольского антимира следует отнести появившихся в осиротевшем доме бессердечных людей «в шинелях»; жену председателя – в коротком сером пальто и с грозным взглядом, присланного из города председателя, который «первым делом обрезал» Матрене и другим инвалидам огороды.

  Слуги антимира стремятся свести к минимуму жизненное пространство, принадлежащее земледельческой православной России;  обратить в свою сатанинскую веру носителей светлого начала, заразить их злобой, жадностью, ленью, завистью и другими пороками. Не поддающихся «порче», сопротивляющихся – поглотить, уничтожить физически. Матрена Васильевна подвергается жесточайшему натиску по всем трем направлениям, но изменить ее духовную суть не удается никому и ничему: «У нее было верное средство вернуть себе доброе расположение духа – работа. Тотчас же она или хватилась за лопату и копала картофь. Или с мешком под мышкой шла за торфом. А то с плетенным кузовом – по ягоды в дальний лес. И не столам конторским кланяясь, а лесным кустам, да наломавши спину ношей, в избу возвращалась Матрена уже просветленная, всем довольная, со своей доброй улыбкой».