Рассказ "Плач лошадей"

Константин ЭВЕРСТОВ

 ПЛАЧ ЛОШАДЕЙ

Безоблачное июльское небо. Солнце щедро льет с вышины жаркие лучи. С востока временами веет легкий ветерок, обдавая теплым воздухом.

Наметав почти три десятка стогов сена, старик Бётур с внуком Кириском, окончившим в этом году четвертый класс, пошли обедать. Дождавшись, когда заварится чай, сенокосчики шумной гурьбой сели за стол. Вдруг, со стороны дороги, тянущейся из леса послышалось тарахтенье мотоцикла.

– И кто это нашел время разъезжать в сенокосную страду? -- удивился Бётур.

– Мотоцикл “Минск”. Кажется, бригадир Банё едет.

Ждали недолго, мотоциклист выскочил из-за поворота и прямиком направился к ним. Прислонив мотоцикл к дереву, бригадир, рослый, крупного сложения человек, широко ступая, подошел к сенокосчикам.

– Здравствуйте! Ну как вы тут, много накосили? – он пожал каждому руку, снял с себя куртку и стал ее отряхивать.

– Много-немного, времечко-то наше прошло, -- Бётур налил гостю чаю. – Садись, Банё, попей чайку. Какие новости в поселке?

– Да, рассказывать-то особо нечего. Разве что, говорят, скоро надо ждать дождя.

– Давно не было дождя. А коль, придет, дней на десять зарядит, -- сказал Бётур, с шумом прихлебывая горячий чай.

Банё кряхтя поднял тяжелый обрубок дерева, поставил возле сенокосчиков, сел.

– Лошади у сенокосчиков с аласа Бёр сломали ногу. Вот, еду оттуда.

– Тюнюку ногу сломали? Считай, убили беднягу. Обезноженная лошадь уже не лошадь. И кто это на такое сподобился? – с досадой воскликнул Бётур.

– Да, этот шалопай Мелэрис Мисе наехал на заднем ходу трактора “Беларус”. Лежит, бедняга, не двигается. Слезы из глаз текут и текут, -- с жалостью сказал Банё.

– Лошадь что, плачет? – недоверчиво спросил Кириске.

– Детка, лошадь умная как человек, все понимает, только говорить не может.

– Наступил век техники, лошадь уходит в забвение, скоро и вовсе не нужна станет, -- сказал бригадир, намазывая на хлеб масло.

– Да уж, нынче и со стороны руководства не стало никакого внимания к лошади. А ведь все знаем, какое вкусное мясо у якутской лошади, как она стойко переносит и зной-жару, и лютые морозы, круглый год находясь на подножном корму. Ни одно домашнее животное не сравнится в этом с ней. И мы не можем пользоваться этим благом, как это делали бы рачительные хозяева.

Бётур встал, подошел к костровищу, подправил дрова, вернулся, сел на место. Закурил.

– Как плачут лошади мне довелось видеть на войне...

Кириске опустил миску с недопитым чаем на землю и повернулся к деду. Бётур посидел задумавшись о своем, потом слегка прокашлялся и начал свой рассказ:

-- Это случилось осенью сорок первого года, когда уже шла война. Однажды, нашей части было приказано остановиться у пашни, заросшей густой пшеницей, и закрепиться там. Мы с моим хорошим другом Гуляндиным Серегой из Иркутска, с которым очень ладили, решили передохнуть заодно и перекурить. И вот, только начали говорить о любимой нами осенней и весенней охоте, как нам обоим приказали явиться к комбату. Мы пришли в командный пункт, где увидели капитана с красными, опухшими от бессонной ночи глазами. Он спросил кто мы, потом сказал: “Доставьте боеприпасы для станкового пулемета роте, находящейся справа от нас. Пулеметный расчет расположился перед конюшней. Это надо сделать быстро. Враг готовится к наступлению”.

Увешавшись до головы пулеметными лентами, мы решили пробираться к расчету по низине. Когда переходили глубокий овраг, заросший редким кустарником, вдруг, прямо над нашими головами взвыл взлетающий снаряд. Я шел, не снижая взятый темп, и тут же упал лицом вниз в застоявшуюся зеленую жижу вонючей грязи. Потом вскочил со стекающей с плеч грязью, землей раскиданной взорвавшимся снарядом. Серега мой уже неживой лежал весь в крови. Наверное, не успел пригнуться, упасть на землю... Во мне вскипала ярость, но что я мог сделать, война она и есть война. Я снял с погибшего друга боеприпасы и продолжид двигатьсяя к пулеметному расчету. Вскоре низина закончилась, началась открытая равнина.

Справа поодаль виднелся небольшой хутор с редкими покосившимисяя домами. Поближе от меня громмоздилось какое-то строение похожее на конюшню. Возле него несколько бойцов пытались запрячь лошадь. Перед конюшней на бруствере окопа застыл пулемет “Максим”, с дулом повернутым в сторону вражеских позиций. За ним вздымалась спина солдата.

Спереди от меня, довольно близко, был виден неглубокий выкопанный наспех окоп. Там лежали наши бойцы, которые не сводили глаз с прицела своих оружий. С версту от них, растянувшись по всей ширине равнины, вытянувшись в полный рост, плотной цепью шли немцы.

Через несколько минут должно было начаться большое сражение. Медлить было нельзи ни секунды. Прикрываясь ветками-травой, петляя и передвигаясь короткими перебежками я добежал до наших бойцов и спрыгнул к ним в окоп. Тут же надо мной просвистели припоздавшие пули. Пулеметчики с черными от пороха лицами кинулись ко мне и вмиг разобрали принесенные мной боеприпасы. Я едва пристроился к месту в окопе, как прозвучала команда “Огонь!”. Перебивая выстрелы наших винтовок, застрочил пулемет “Максим”. Немцы падали, словно скошенная трава. Но это их не остановило, они будто безумные шли напролом огню, беспрерывно стреляя из своих автоматов.

“Приготовить гранаты к бою!”—прозучала команда бойцам. Не успели фрицы подойти к нашим окопам, мы стали вскакивать один за другим и бросать в них “лимонки”. Как только гранаты начали взрываться в рядах врага, мы с криками “Ура-а-а!” бросились в атаку. Но немцы не дрогнули, уверенные в своей превосходящей силе, продолжали наступать. Началась рукопашная. В ход пошли приклады, штыки, все что было в руке и под рукой, а то приходилось и голыми руками... хрипы, стоны, крики, брань – битва не на жизнь, а на смерть. А когда опомнились, то увидели, что уцелевшие немцы бегут, спасая свои жизни. Да и снашей стороны не так уж ммного в живых осталось. Мы подбирали раненных, когда пришел приказ отступать. Только стали выбираться из своих окопов как немецкая артиллерия открыла сумасшедший огонь. Но не ограничились этим, в небе послышался гул самолетов и в нас полетели бомбы. В одно мгновение мы оказались посреди бушующего огня. Перебираясь от воронки к воронке, образовавшихся от разрыва снарядов, я пробегал мимо конюшни, когда услышал свист летящего снаряда. Я даже сам не понял как в один миг очутился внутри конюшни. Как только задрожала и взметнулась земля от разорвавшейся бомбы, я вскочил на ноги и осмотрелся.

Противоположная сторона довольно большой конюшни была вся разрушена. Крепкие большие бревна насмерть придавили лошадей, которые оказались у той стены. Казалось, их туда насильно напихали, они лежали буквально впритык друг к другу. Погибли все. Лишь одна еще живая кобылица, волоча вываливающиеся внутренности, издавая жалобное ржание пыталась подняться на ноги... Возле более-менее уцелевшей стены, которая была поближе от меня стояло около двадцати лошадей. Они были накрепко привязаны, чтобы не убежали. За конюшней бушевала война, громыхали орудия, свистели пули, взрывались бомбы, снаряды – здесь же, тихо, безропотно поникнув головой стояли лошади, покорно ожидая своей участи у стены, к которой они были прикованы намертво. Разве что из их глаз безостановочно текли безмолвные слезы. Лошади будто знали, что они здесь скоро погибнут. Но ни одна из них не вырывалась, не металась, не слышно было даже всхрапыванья. Все стояли неподвижно, молча. И плакали.

Я был сражен невыразимой безропотностью, вместе с тем, необыкновенной стойкостью этих божьих созданий. На какое-то время и я застыл на месте. Просто стоял и смотрел на них. “Надо спасать!”, -- вспыхнуло в голове. Тут же бросился к стоявшей поблизости от меня лошади, попытался отвязать ее. Но веревка из пеньки была так крепко завязана в узел, что никак не удавалось ее развязать. Продолжая попытки освободить лошадь от привязи, я приметил, что стоявшие рядом с ней лошади заметно оживились, подняли головы и даже тихонько всхрапнули. Вдруг, чья-то сильная рука легла на мое плечо и заставила повернуться. Передо мной стоял лейтенант, мой командир взвода. Он был в бешенстве и прерывающимся от гнева голосом закричал: “Почему здесь? Жить надоело?!”. “Товарищ лейтенант! Здесь лошади...”. “Товарищ боец! – лейтенант не дал мне договорить. -- К пулемету, быстро! – закричал он, вытаскивая пистолет”.

Мне ничего не оставалось другого, как последовать приказу командира.

Добежав до края пашни, я оглянулся назад. На месте конюшни уже ничего не было, разве что сквозь пелену дыма и пыли кое-где едва можно было различить одиноко торчащие столбы...

Сенокосчики долго сидели не в силах произнести ни слова. Потом медленно встал старик Бётур. Он неспеша размял затекшую спину, взял чайник, вылил из него оставшийся чай в догорающий огонь.

– О, засиделись, оказывается. А ну, вставайте, работа нас заждалась. Идем!

Послышался грохот отъезжающего мотоцикла. Сенокосчики закинули на плечи грабли и неторопливым шагом пошли в сторону раскинувшегося невдалеке луга.

Перевод с якутского Альбины Борисовой-Сл епцовой